Сочинение: Лермонтов в Тарханах

Лермонтов в Тарханах В Тарханы, к стоявшему на полугоре усадебному дому в какой-то день зимы 1814/15 года подъехал дальний московский обоз. Вместе с Елизаветой Алексеевной Арсеньевой вернулись в Тарханы из Москвы молодые супруги Лермонтовы, Юрий Петрович и Мария Михайловна. Они привезли с собой родившегося в Москве в ночь со второго на третье октября 1814 года своего сына. Открылась тарханская лермонтовская хроника. Лермонтов часто в своих произведениях вспоминал Тарханы. Вот так вспомнился ему далекий родной край: И вижу я себя ребенком; и кругом Родные все места: высокий барский дом И сад с разрушенной теплицей; Зеленой сетью трав подернут спящий пруд, А за прудом село дымится — и встают Вдали туманы над полями. В аллею темную вхожу я; сквозь кусты Глядит вечерний луч, и желтые листы Шумят под робкими шагами. Край лермонтовского детства — Тарханы, Их легко узнать в этих строках и сейчас. Войти в стоящий на полугоре усадебный дом, в котором помещается теперь лермонтовский музей, подняться по внутренней деревянной лестнице на второй этаж и через две лермонтовские комнаты выйти на большой балкон — и вот оно, это село, старые Тарханы, современное Лермонтове, дымится в утренний час за прудом, который во влажных осоках, поросший тростником, камышом и рогозом лег в извилистые берега, дремлет, не отошедший от ночного сна. Самый роскошный вид на Большой пруд и на село открывался со стороны барской усадьбы. В усадьбе же самое высокое место принадлежало господскому дому, а в нем—комнатам в мезонине. В них с 1818 года жил Лермонтов. Все окна этих комнат обращены на запад,на пруд и село. Рядом со входящей на дамбу дорожкой, направо, — место “беседки тайной”, которая действительно “на склоне гор”: возле нее обрывается бугристая аллея, идущая сверху, от дома. Вот стихи Лермонтова, еще ранние, написанные в 1828 году: На склоне гор, близ вод, прохожий, зрел ли ты Беседку тайную, где грустные мечты Сидят задумавшись? Над ними свод акаций: Там некогда стоял алтарь и муз и граций, И куст прелестных роз, взлелеянных весной. Там некогда, кругом черемухи млечной Струя свой аромат, шумя, с прибрежной ивой Шутил подчас зефир и резвый и игривый. Там некогда моя последняя любовь Питала сердце мне и волновала кровь!.. Я, прохожий, вхожу к “алтарю и муз и граций”. Круглая площадка, посреди — куст. Через сирень, липы, желтую акацию видно, как рябит пруд. Площадка в самом деле “близ вод”. “С прибрежной ивой шутил подчас зефир”. Он и опять шутит – перебирает распущенные к воде ивовые пряди. Черемухи здесь сейчас нет, весной не пробегают сладкие, душноватые струи ее весеннего дыхания. По краям круговой дорожки, которая обходит около розового куста, крепко вцепились жгучие стебли ежевики, ягоды светятся на солнце вишневым огнем. Жива и живет природа — и оживает здесь, “близ вод”, где “свод акаций” и “прибрежная ива”, юношеский лермонтовский стих, его легкая грусть. От “беседки тайной” полукружьем идет дальше прибрежная дорожка, обсаженная у воды ветлами; их легкая зелень пронизана солнцем. От Большого пруда дорожка круто сворачивает в заросль и тут останавливается перед мостом, который стоит на плотине, закрывающей воды другого пруда, затихшего в овраге, — Малого. Правая его сторона вплотную прилегает к сельским садам, она поросла тальником, по весне покрывается незабудками, а к Иванову дню зарастает плакун-травой, той, которая, по народному поверью, всем травам трава. На левой стороне — музейная усадьба. Впереди, над овражной кустарниковой чащей, очень высоко поставлена плотина. Она держит еще один пруд—Барский, или Верхний. Здесь много старинных прудов. За мостом поднимается холм, заросший синеватой полынью. Это хорошо известное в ранней лермонтовской биографии место. На вершине холма два больших круга, вырытые один против другого, — “траншеи”. Здесь в ребяческих играх Лермонтов воображал себя, верно, полководцем, освободителем, великодушным победителем... На зеленых берегах Большого пруда с весны до осени и на льду зимой вместе с деревенскими мальчишками предавался забавам юный Лермонтов. Здесь же, на льду Большого пруда, он видел жаркие кулачные баталии местных любителей померяться силой и удалью. Троюродный брат поэта Аким Павлович Шан-Гирей, с которым Лермонтов дружил с детских лет, писал в своих мемуарах: “У бабушки (Е. А. Арсеньевой) были три сада, большой пруд перед домом, а за прудом роща; летом простору вдоволь. Зимой... на пруду мы разбивались на два стана и перекидывались снежными комьями; на плотине с сердечным замиранием смотре ли, как православный люд, стена на стену (тогда еще не было запрету), сходились на кулачки. И я помню, как расплакался Мишель, когда Василий-садовник выбрался из свалки с губой, рассеченной до крови” 3. Впоследствии Лермонтову, наверное, виделись с детства знакомые картины, и особенно волнующая—начало кулачного боя. В “Песне про купца Калашникова” она вылилась в такие яркие строки: Как сходилися, собиралися Удалые бойцы московские На Москву-реку, на кулачный бой, Разгуляться для праздника, потешиться И выходит удалой Кирибеевич, Царю в пояс молча кланяется, Скидает с могучих плеч шубу бархатную, Подпершися в бок рукою правою, Поправляет другой шапку алую, Ожидает он себе противника Вдруг толпа раздалась в обе стороны— И выходит Степан Парамонович, Молодой купец, удалой боец, По прозванию Калашников. Поклонился прежде царю грозному, После белому Кремлю да святым церквам, А потом всему народу русскому. Горят ечи его соколиные, На опричника смотрит пристально. Супротив него он становится, Боевые рукавицы натягивает, Могутные плечи распрямливает Да кудряву бороду поглаживает. Кстати сказать, фамилию для главного героя поэт взял также тарханскую: здесь проживали Калашниковы—его современники. Возможно, кто-либо из Калашниковых участвовал в кулачном бое в Тарханах в 1836 году. Устроителем его был сам Лермонтов. О том в 1881 году П. А. Висковатый узнал от 80-летней тарханской крестьянки Апрафены Петровны Ускоковой. “...А билися на первом снеге, — рассказывала она. —Место-то оцепили веревкой—и много нашло народу;а супротивник сына моего прямо по груди-то и треснул, так, .значит, кровь пошла. Мой-то осерчал, да и его как хватит—с ног сшиб. Михаил Юрьевич кричит: “Будет! Будет, еще убьет!” Нетрудно заметить сходство рассказа крестьянки с описанием центральной сцены “Песни”: Размахнулся тогда Кирибеевич И ударил впервой купца Калашникова, И ударил его посередь груди— Затрещала грудь молодецкая, Пошатнулся Степан Парамонович; На груди его широкой висел медный крест Со святыми мощами из Киева,— И погнулся крест и вдавился в грудь; Как роса из-под него кровь закапала; И подумал Степан Парамонович: “Чему быть суждено, то и сбудется; Постою за правду до последнева!” Изловчился он, приготовился, Собрался со всею силою И ударил своего ненавистника Прямо в левый висок со всего плеча. И опричник молодой застонал слегка, Закачался, упал замертво; Повалился он на холодный снег . За плотиной, справа, где глубокий сырой овраг, бочаги и ржавцы, в ту пору, когда порозовеет от утренних лучей вода, снимется пролежавший на травах и влажной земле туман, снимется, разрыхлится, поплывет, цепляясь за кусты и ветлы, низко продымит над полями. Посмотришь в противоположную сторону. За вязами и кленами, отгороженный гривой ставших по гребню сосен, там южный скат горы; к пруду и дороге он порос яблонями и вишнями. В откос горы уступом вошла втесанная в грунт ровная площадка. Средний сад — “сад с разрушенной теплицей”. Площадка — место этой старой теплицы. Где прилегающий к дому парк сходит к пруду, там, по спускам, “аллеи темные”. В них сумеречно, прохладно. В вечерние зори здесь повиснет рассыпчатая волна янтарного света и станет понемногу гаснуть в лиственных тенях. Осенью на дорожки упадет желтый лист: восковой — клена, пильчатый — вяза, медный — дубовый и будет лежать, пахнуть горечью, шуметь под шагами. Значит, с четырех лет с утра и до вечера, зимой и летом, день за днем и год за годом ротные Тарханы простирались во всем своем великолепии перед ним как на ладони. И в тихое весеннее утро, и в жаркий летний полдень, и в ранние зимние сумерки пруд перед окнами, крестьянские избы на его берегах, а за селом — поля. Кажется, одна и та же картина. На самом деле одна сменяет другую, и смена бесконечна. Вот первые лучи летнего солнца заскользили по соломенным крышам изб, и ночной туман, закрывавший с вечера пруд, стал исчезать. Вот потянул ветерок, поверхность воды зарябила, побежали по ней вперегонки солнечные блики. Вот растворились в серой дымке последние следы угасающей вечерней зари, потемнело высокое небо, и в черном зеркале пруда зажглись лучистые крупные звезды. А завтра весь день в нежно-голубой его чаше будут нескончаемо плыть, не касаясь друг друга, редкие курчавые облака и, уходя, исчезать под берегами. Если же поднять глаза, оторвать их от зеркала пруда, то в таком же нежно-голубом небе увидишь те же самые облака, неторопливо уплывающие за горизонт. А когда накроет все кругом “безгласная” и беспросветная осенняя ночь, только слабые “дрожащие огни” лучин в окнах невидимых изб будут напоминать о заботах их обитателей. А когда снег повалит хлопьями и мелькающая белая сетка приблизится к самым стеклам...А когда всю ночь будет блуждать по огромному небу полная луна и серебристая светлая дорожка пересечет пруд, а от сельских построек лягут черные тени... Все тихо — полная луна Блестит меж ветел над прудом, И возле берега волна С холодным резвится лучом. Их много, неисчислимо много радующих глаз, волнующих сердце и воображение картин. И каждая из них с детских яет врезалась в память поэта, утешала его “в минуты трудные”, напоминала о минувших годах. И нередко в своих произведениях он обращался к милым Тарханам, создавал удивительные по своей лаконичности и красоте целые полотна. Вот Лермонтову видится раннее солнечное утро. В Тарханах топили печи ежедневно и до всех избах одновременно — до работы. И если проснуться сразу после восхода, когда барский дом еще опит, подойти к окну или пробраться на балкон, увидишь удивительное, прекрасное зрелище: Зеленой сетью трав подернут спящий пруд, А за прудом село дымится — и встают Вдали туманы над полями. Никогда, никогда не умрет в сердце поэта дивное видение, как не умерло все, связанное с Тарханами. Даже более. Это “царство дивное” он старательно оберегал. Память о родных местах укрепляла его силу в единоборстве с “миром холодным”. Чтобы в этом убедиться, прочтем еще раз написанное за полтора года до гибели стихотворение, в котором Тарханы противопоставлены аристократической столице: 1-е января Как часто, пестрою толпою окружен, Когда передо мной, как будто бы сквозь сон, При шуме музыки и пляски, При диком шепоте затверженных речей, Мелькают образы бездушные людей, Приличьем стянутые маски, Когда касаются холодных рук моих С небрежной смелостью красавиц городских Давно бестрепетные руки,— Наружно погружась в их блеск и суету, Ласкаю я в душе старинную мечту, Погибших лет святые звуки. И если как-нибудь на миг удастся мне Забыться,—памятью к недавней старине Лечу я вольной, вольной птицей; И вижу я себя ребенком, и кругом Родные все места: высокий барский дом И сад с разрушенной теплицей; Зеленой сетью трав подернут спящий пруд, А за прудом село дымится — и встают Вдали туманы над полями. В аллею темную вхожу я; сквозь кусты Глядит вечерний луч, и желтые листы Шумят под робкими шагами. И странная тоска теснит уж грудь мою: Я думаю об ней, я плачу и люблю Так царства дивного всесильный господин— Я долгие часы просиживал один, И память их жива поныне Под бурей тягостных сомнений и страстей, Как свежий островок безвредно средь морей Цветет на влажной их пустыне. Когда ж, опомнившись, обман я узнаю И шум толпы людской спугнет мечту мою, На праздник незваную гостью, О, как мне хочется смутить веселость их И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью!.. У поэта рано проявилось чуткое отношение к природе. Из автобиографических записок, составленных им в разное время, видно, что “с детскихлет его душа прекрасного искала”. “Шести лет уже он заглядывался на закат, усеянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство уже волновало его душу, когда полный месяц светил в окно на его детскую кроватку”. B 1830 гаду Лермонтов писал: “Я помню один сон; когда я был еще восьми лет, он сильно подействовал на мою душу. В те же лета я один раз ехал в грозу куда-то; и помню облако, которое, небольшое, как бы оторванный клочок черного плаща, быстро неслось по небу: это так живо передо мною, как будто вижу”. Запечатлел юный лоэт и тот .лес, который рос по оврагу, где протекала Марарайка. В поэме “Черкесы”, созданной в 1828 году на родной пензенской земле, он писал: Свод неба синий тих и чист; Прохлада с речки повевает, Прелестный запах юный лист С весенней свежестью сливает. Везде, кругом сгустился лес, Повсюду тихое молчанье; Струёй, сквозь темный свод древес Прокравшись, дневное сиянье Верхи и корни золотит. Лишь ветра тихим дуновеньем Сорван листок летит, блестит, Смущая тишину паденьем. Тарханский лес не исчез окончательно. От него сейчас остался небольшой клочок на приусадебном участке В. В. Ульянова. Позади его дома, сразу за огородом, высятся десятка два-три зеленоствольных осинок и кудрявых вязов. Ульяновы из поколения в поколение оберегали этот лесок для своих нужд. На месте срезанных деревьев поднималась поросль, но ее не уничтожали. Зато всегда под рукой и новая оглобля, и жердь на изгородь, и связь под крышу, а то и бревно в стену. Даже без черенка для вил я лопаты или без топорища в крестьянском хозяйстве не обойтись. На юго-восточной окраине села тоже сохранилась манящая в летний знойный день своей прохладой кулижка, которая называется Дубовой рощей. И хотя от той далекой поры не осталось в ней ни одного дерева, имеющего возраст за сто и более лет, она по-прежнему напоминает о поэте. На пути к любимым родственникам ШанчГиреям, жившим в Дшалихе (в трех верстах от Тархан), он часто проезжал через нее и неоднократно играл здесь с дворовыми девушками и ребятами. Ему, видимо, хорошо запомнились старые, с надтреснувшей корой могучие исполины. В своих произведениях Лермонтов не раз упоминал о них. В романе “Вадим” в одном месте он говорит о “высоких полусухих дубах, с змеистыми сучьями, странными, темными”, в другом – о “маленькой поляне, уставленной несколькими высокими дубами”, в третьем – об “огромном дубе, окруженном часто сплетенным кустарником”. В стихотворении “Пан” пятнадцатилетний Лермонтов писал: Он учит петь меня; и я в тиши дубравы Играю и пою, не зная жажды славы. О дубраве, ее величии, таинственности поэт говорил также в своих ранних произведениях: “Мой демон”, “К другу”, “Блистая пробегают облака” и других. И еще одна характерная деталь. Дубовая роща занимала небольшую площадь, а за ней простиралась степь. Наблюдательный юноша .подметил эту особенность и запомнил ее. С глубоким .внутренним волнением читаем мы его стихотворение “Листок”, созданное уже в 1840 году: Дубовый листок оторвался от ветки родимой И в степь укатился, жестокою бурей гонимый И так говорит он: “Я бедный листочек дубовый, До срока созрел я и вырос в отчизне суровой. Один и без цели по свету ношуся давно я, Засох я без тени, увял я без сна и покоя” На востоке, примерно в трех километрах от села, виднеется еще одна роща. Она широкой полосой пролегла от щеятотьевской до Михайловской дороги и называется Долгой рощей. Сюда ходили тарханские ребятишки за орехами. Много в свое время здесь было и грибов. Эту рощу также хорошо знал Лермонтов, ибо из нее, как говорилось выше, разрешал крестьянам брать лес на новые дома. Упоминание о ней тоже можно встретить в ряде его стихотворений. В одном из них он свидетельствовал: Люблю мечты моей созданье С глазами, полными лазурного огня, С улыбкой розовой, как молодого дня, За рощей первое сиянье. B летнее время солнце всходило несколько левее помещичьей усадьбы. А зимой, когда небо покрывалось нежным багрянцем, именно из-за Долгой рощи пробивались его первые лучи. Они заливали ярким светом мезонин барского дома, всеми красками радуги играли на заиндевевших вежах деревьев, искрились в снежной белизне раскинувшегося по косогору парка, отражались в окнах крестьянских изб и шаловливыми зайчиками слепили глаза. К полудню свисавшие с крыш сосульки начинали слезиться. И казалось, что они, словно в какой-то волшебной сказке, издают нежно-хрустальный перезвон. Кроме этих рощ вблизи Тархан лесов не было. Только на горизонте виднелись небольшие перелески. А так, кругом одни поля, радовавшие хлебопашца ранней весной дружными изумрудными всходами, а летом – полновесным золотистым колосом. И вместе с тем тучные черноземы приносили горесть закрепощенному земледельцу, когда ему приходилось с утра и до позднего вечера гнуть спину на барской ливе. Эти мотивы тоже нашли отражение в раннем творчестве Лермонтова, который писал: Прекрасны вы, поля земли родной, Еще прекрасней ваши непогоды; Зима сходна в ней с первою зимой, Как с первыми людьми ее народы!.. Туман здесь одевает небо своды! И степь раскинулась лиловой пеленой, И так она свежа, и так родня с душой, Как будто создана лишь для свободы... Но эта степь любви моей чужда; Но этот снег летучий, серебристый И для страны порочной слишком чистый Не веселит мне сердце никогда... С крестьянами села юный Лермонтов общался постоянно. Особенно его занимали рассказы бывалых людей, много повидавших на своем веку. Во время потешных игр он с замиранием сердца слушал своих наставников, которые с оружием в руках отстаивали честь и независимость России от полчищ Наполеона, не раз смотрели смерти в лицо при защите Москвы, форсировании Березины, взятии русскими войсками Парижа. Под впечатлением всего услышанного Лермонтов в 1830 или 1831 году создает стихотворение “Поле Бородина”. Повествование в нем ведется от первого лица – непосредственного участника знаменитого сражения. Причем делится своими воспоминаниями не офицер и не какой-то "начальствующий чин", а рядовой солдат – артиллерист. С ним Лермонтов мог близко познакомиться только в Тарханах, ибо в Москве, судя по дошедшим до нашего времени источникам, подобных знакомств и встреч не было. В этом стихотворении ощущается непосредственная передача речи самого рассказчика, ее ритмики и даже, кажется, каких-то жестов, которые придают ей особую выразительность. Вчитаемся в первую строфу: Всю ночь у пушек пролежали Мы без палаток, без огней, Штыки вострили да шептали Молитву родины своей. Шумела буря до рассвета; Я, голову подняв с лафета, Товарищу сказал; “Брат, слушай песню непогоды: Она дика, как песнь свободы”. И далее: Пробили зорю барабаны, Восток туманный побелел, И от врагов удар нежданный На батарею прилетел. И вождь сказал перед полками: “Ребята, не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой, Как наши братья умирали”. И мы погибнуть обещали, И клятву верности сдержали Мы в бородинский бой... Позже Лермонтов основательно переделал раннее стихотворение в широко известное “Бородино”. Наступил март 1836 года. Лермонтов уехал из Тархан. Больше здесь уже и не бывал. Прошло три года. Ссылка – за дуэль. Уже думая о том, что если ему придется умереть, он не отказывается от своего дела и пишет: Но не тем холодным сном могилы… Я б желал на веки так заснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб дыша вздымалась тихо грудь; Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб, вечно зеленея, Темный дуб склонялся и шумел. Посаженный здесь после смерти поэта, он шумит и склоняется у входа в усыпальницу. Литература: Андреев-Кривич С.А. Тарханская пора. - Саратов. - 1976. Арзамасцев В.П. Места, воспетые поэтом. - Саратов. - 1991. Фролов П.А. Лермонтовские Тарханы. - Саратов. - 1987.